Выпускники, вышедшие из архитектурных вузов в нулевые годы, - это сейчас новое поколение русских архитекторов, хотя профессиональное мастерство им еще предстоит оттачивать годами. А пока они просто ищут точки опоры. Один из вариантов – продолжение советской традиции, которое у старших нередко вызывает недоумение: казалось бы, проехали уже…
Лидер творческого объединения "Дети Иофана" Степан Липгарт (в которое также входят Борис Кондаков и Юлия Бурмистрова) рассказал в интервью РИА Новости о прерванной традиции и о поисках национальной идентичности в российской архитектуре, о своем понимании экологического тренда и перспективах развития Москвы. По мнению молодого архитектора, с градостроительной ситуацией в столице "будет хуже, но не сильно".
- Степан, почти три года назад "Дети Иофана" привлекли внимание архитектурной общественности благодаря выставке "Вперед, в тридцатые!" в Музее архитектуры имени Щусева. Тогда экспозицию с вашим участием назвали первым выступлением нового поколения русских архитекторов. Что происходит у вас в объединении сейчас?
- У нас происходит нормальное, как мне кажется, развитие: последние полгода все идет к тому, что мы становимся небольшой архитектурной мастерской, которая выполняет частные заказы. Правда, пока это в основном не совсем соответствует нашим стилистическим воззрениям, с тем, что самим хотелось бы делать. То, что вы видите на нашем сайте, – все в основном проекты конкурсные, выставочные, фестивальные, а то, что пока что делается на заказ, мы и не выставляем. Этот "современный" стиль… я не считаю нужным заявлять эти объекты.
– Почему так различается то, что вы делаете, и то, о чем мечтаете?
– Заказчик пугается глубоких смыслов - приходится ограничиваться проработкой деталей. Но мы работаем, мы не какие-то "сами с усами", которые решили: так, сейчас мы все организуем, нам не нужен опыт. Нет, это совсем не так. Мы, Борис Кондаков и я, работали у Михаила Филиппова (московского архитектора-неоклассика – ред.), делали жилье, в том числе крупные объекты… Наши образы и проекты – реальны, это не какие-то "летающие города". Хотя последний наш проект с дирижаблями - концепция, может быть, несколько утопичная, но это самое утопичное, что мы делали. Что-то совсем нереализуемое мы не ставим себе целью.
- И в чем заключаются ваши стилистические воззрения, которые хотелось бы воплощать?
- Мы в своем творчестве пытаемся опираться на наши корни, наследие, культуру - в данном случае советскую культуру.
- Получается, вы пытаетесь продолжать традицию, прервавшуюся в определенный момент, а все, что было после, зачеркиваете?
- Нет, мы не зачеркиваем. Но после революции в России был выработан по-настоящему уникальный стиль, а впоследствии архитектурная школа, по историческим причинам, стала сильно провинциальной и пыталась бежать за ушедшим поездом.
Архитектура авангарда закончилась, потому что у Сталина было определенное видение, каким должен быть город. Но и под давлением сильной критики авангард продолжал поиски, в 1930-е годы делались попытки синтезировать новый стиль на основе авангарда и классицизма. Расцвет же собственно сталинского - неоклассического - стиля пришелся на послевоенный период - 1948-54 годы. После этого пришел Хрущев и сказал, что подобная архитектура никуда не годится, что украшательство неправильно, а архитекторы тратят народные деньги. И вот поколение, которое училось в 1940-е сталинскому ампиру, в 1950-е годы вдруг должно было начать строить в стиле западного модернизма. Естественно, что сразу же школа стала очень провинциальной, копирующей. Потом, через какое-то время, достаточно небольшое, начали "доставать" наследие 20-х годов, конструктивизм, но все равно это уже был бег за ушедшим поездом.
- То есть за счет того, что прервалась традиция, русская архитектура, по-вашему, ушла в подполье?
- Не в подполье, но отстала в развитии – начиная с 1960-х годов наши архитекторы просто пытались догнать Запад. Этому многое способствовало, сама система. Потом еще были архитекторы-"бумажники" (проектировавшие архитектурные формы без реализации проектов – ред.), которые пытались создать "свою" архитектуру. Они были очень рады, как и большинство архитекторов, когда кончился Советский Союз: наконец-то мы все свои проекты построим. Но и этого не случилось.
А сейчас такое ощущение, что всем легче смотреть на материалы в западных журналах и использовать их, чем создавать что-то свое. Очень смешно слышать: "Ар-деко – ну это же вторично!" Это говорят люди, которые большую часть своего творчества смотрели западные журналы и пытались делать подобные проекты. Я думаю, у нас же есть возможность, вернувшись назад, совершить прыжок, придумать что-то новое. В любом случае для этого должна быть какая-то база. Прежде чем совершить прыжок, нужно почувствовать под собой почву.
- Не получится опять ситуация с бегом за ушедшим поездом?
- В данном случае наше наследие – это именно наша почва. Кстати, есть архитекторы, хорошие архитекторы, которые говорят, что вообще все, что было в XX веке, было неправильно. Они говорят: архитектура закончилась в 1916 году. Но я не разделяю эту точку зрения - она не закончилась ни в 1935-м, ни в 1941-м.
- Но ведь позиции у вас, по сути, похожи, просто вы отталкиваетесь от разных точек в традиции…
- Возможно. Понимаете, нельзя скидывать со счетов, что после Великой Отечественной войны было очень много инженерных открытий, открытий в материалах, да и социальное значение архитектуры изменилось. Мы считаем, что такие вещи, как экологическая архитектура, - это очень правильный тренд. То есть он просто соответствует современному состоянию дел у человечества. Но мы подходим к этой теме по-другому. Обычная "зеленая" архитектура – это стремление сделать дом, максимально дружественный природе или же биоморфный. Мы же включаем в наши проекты природу как элемент повышения архитектурной выразительности.
- Вписываете объекты в ландшафт?
- Нет, у нас идея другая: живая природа подчеркивает архитектурный замысел. Например, у нас есть проект музея в Осло. По планам, музей должен расположиться на участке, где по кругу растут деревья. Мы предложили их сохранить и включить в архитектуру. Эти деревья трактуются как колонны – над ними подвешиваются прогулочные галереи, и они становятся элементом здания, подчеркивают монументальное внутреннее пространство.
- Однако деревья – это такой непостоянный элемент…
- Ну, если с ними что-то случится через 10-15 лет, можно просто привезти и посадить там заново какой-нибудь крупномер. Природа остается на своем месте, она превращается в архитектуру.
- Буквально - врастает в архитектуру…
- Да, и это не уподобление природе, как в случае с биоморфной архитектурой. Вот другой пример, в проекте этого же музея: мы предлагаем создать свод, левой частью которого будет "тело" здания, библиотека, а правой – металлоконструкции, по которым будут виться растения. Это опять смыкание архитектуры и природы без уподобления ей, вне безучастного любования, с взаимодействием практически на равных.
Что касается биоморфности… У человека ведь есть свой масштаб. Когда вы попадаете в лес, вас окружают высокие, прямые стволы, и вы понимаете, почему человек всегда стремился к этим колоннам. Мы ходим по лесу – там ели, погнутые березы, как арки. Все это – язык ордерной архитектуры, сомасштабной, родственной человеку. Ордер (тип архитектурной композиции с использованием вертикальных и горизонтальных элементов – ред.) прошел через всю историю архитектуры, а сейчас архитекторы говорят: нет, это архаично. А на самом деле никуда вы от этого не уйдете, потому что, если вы попадаете в лес, вы не превращаетесь в муравья, который ползет по шишке. А вот произведение Фостера в Лондоне (40-этажный небоскреб 30 St Mary Axe архитектора Нормана Фостера – ред.) – это как раз шишечная тема. Но это не архитектура человека. Муравейник – очень красивая форма, обтекаемая. Но мы же не муравьи!
- Таких объектов, как лондонский небоскреб Фостера, все равно не может быть много.
- Их уже достаточно много. Кроме того, это тренд: именно такая форма, такое отношение к архитектуре – уподобление ее каким-то живым организмам. В Новосибирске недавно тоже появился дом, похожий на кокон, - и все счастливы. Вот пример того, как до нас докатываются тренды. Или, например, мне также не очень понятен тренд с таким домиком, который кочует сейчас из проекта в проект, из конкурса в конкурс: повторяется эта простая форма, и все, кто мог, ее продолжают делать. Вот этот домик – это ноль архитектуры, как "Черный квадрат" Малевича – ноль цвета.
Между тем, есть очень много в нашем наследии и в современности интересного, что может стать основой архитектуры. Но мы видим сейчас очень сильную зависимость от западной архитектуры. Смотреть на запад нужно, но как на пример того, как у них организовано проектирование, строительный менеджмент, какие-то элементы профессионального образования. А не брать европейский или японский журнал и "слизывать" картинку или концепцию.
- А вам не кажется, что лучше, чем отталкиваться от своей оставшейся в прошлом традиции, отталкиваться от этих западных наработок, от этого уровня?
- Мы все это должны, естественно, учитывать. Но нужно ощутить в себе способность сделать что-то свое. Вот скандинавская архитектура - предельно проста, лаконична, она очень отвечает менталитету скандинавских народов. Но она появилась не на пустом месте. И она не взята из немецких журналов. Она подобна тому, что делается в Европе, но она другая. Или японская архитектура – один Андо чего стоит (Тадао Андо, японский архитектор, лауреат Притцкеровской премии – ред.). А Кэндзо Тангэ (также лауреат Притцкеровской премии – ред.) просто брал традиционные японские храмовые комплексы и по-новому их осмысливал.
Нам надо найти в себе силы и, главное, понимание, что в русской избе вместо печи нельзя поставить масляный обогреватель. В Аргентине, в центре Буэнос-Айреса, есть район, который мне очень напомнил район Остоженки. Там выставлены достижения западной архитектуры, довольно вторичные. Все это напоминает наши попытки "сделать как в Европе". Но мы должны понимать, что если мы будем подражать Европе, мы не станем Европой – мы станем Аргентиной.
- Что нужно делать, по-вашему?
- У нас есть наше наследие, и мы пытаемся художественно рефлексировать на тему прошлого. Мы хотели бы создать архитектуру, которая бы отвечала на социальные проблемы, на проблемы города. Градостроительство 1930 - 1950-х годов, например, дает какие-то свои ответы на вопросы, которые сейчас болезненны для Москвы, - о сохранении наследия, развитии города как целого организма. В сегодняшней Москве, с одной стороны, исторический центр города очень сильно деформирован, с другой стороны, еще пока есть что портить. Даже архитектура 1950-х годов, те же высотки – это очень большой пласт, который требует аккуратного обращения. И сейчас уже началась экспансия денег на это наследие. Это кажется, что оно такое огромное, но что с ним будет? Консервация центра? Лужков тоже с этого начинал – весь центр был объявлен охранной зоной. Это не спасло. Москва – такой город, который нельзя законсервировать. Это не Венеция. Запретить можно, но быстро найдется сила, которая будет лоббировать отмену или смягчение этого решения. Центр Москвы – это рана, которую невозможно просто заклеить пластырем и сказать, что теперь все будет хорошо.
- Возможно, таким образом мы хотя бы выиграем время, чтобы понять, что нужно делать?
- Если это просто для выигрыша времени, это замечательно, но долго это не может продолжаться. Центр будет продолжать разрушаться. Будет хуже, но наверное не сильно. Так как хуже, чем сейчас, уже сложно представить. Должно измениться отношение к городу инвесторов как части общества, да и всего общества. Москва – это город, в который деньги вкладывают люди, не связанные кровно с ним. Поэтому что им любить? Они в этом городе не родились, не выросли. Звучат мнения, что "Москва все примет". Ничего подобного, посредственная архитектура, которой строится много, в контекст не вписывается и не впишется.
- Какой город является для вас образцом красоты, комфорта для жителей, гармонии?
- Красоты – наверное, все-таки Рим. Образец комфорта – районы Ведадо и Мирамар в Гаване. Это американские районы, которые формировались в 1930 - 1950-е годы, там малоэтажная усадебная застройка, широкие тенистые бульвары, проспекты. Но это южные города, в любом случае, там больше солнца. А из русских городов – понятно, Петербург. Не по комфорту - по красоте, таких примеров действительно мало. А Рим прекрасен напластованиями, гармоничными напластованиями. Это загадка для русского архитектора – почему в Италии все так гармонично, почему мы так не можем сделать? Но это, конечно, тоже не образцы для копирования.
Хотелось бы, чтобы российские архитекторы поверили в себя, в собственную культуру, в то, что нам досталось, не боялись этого. Проблема отечественных архитекторов в том, что сейчас они хотят строить как на западе. А это, по сути, не может решить наших многочисленных проблем.
Беседовала Анастасия Вдовенко
